Лев Тихомиров
ГОСУДАРСТВО И ЦЕРКОВЬ

I

Нигде, казалось бы, отношения между государством и Церковью не должны были возбуждать менее критических толков и стремления к коренным изменениям, нежели в России. Со стороны духовной иерархии у нас нет и тени поползновений на вмешательство в дела государственные. Со своей стороны, наше государство в общем исполняет вес, чего Церковь вправе ожидать от правительства православной страны. Если у нас и существуют в этом отношении ненормальности и недостатки, то они зависят прежде всего от недостаточно чистого религиозного состояния самого общества, а не от того, как размежеваны области ведения государства и Церкви. Казалось бы поэтому, что усилия людей, сознающих важность правильной установки религиозного элемента в общественных отношениях, и должны были направиться именно более на очищение и повышение религиозного настроения общества, нежели на изменение внешних условий. Не так, однако, рассуждают вольные пророки современности, и среди них, конечно, особенно г-н Владимир Соловьев.

Я отмечал уже слегка его статьи в “Вестнике Европы”, которых цель и тогда было нетрудно предвидеть. Они удивили многих здравыми мыслями о самодержавии, усвоенными г-ном Соловьевым. Но для знакомых с публицистической деятельностью автора было и тогда ясно, что у г-на Соловьева все пути ведут в Рим и что все пути для него настолько хороши, насколько, по его соображениям, способны туда приводить. Последняя статья “Византизм и Россия” (“Вестник Европы”, апрель) раскрывает это уже без всяких прикрас.

Статья эта, по обыкновению, составлена с характеризующим г-на Соловьева адвокатским искусством. Она состоит из небольшого ядра, заключающего в себе папистическое нравоучение, и пространной оболочки, предназначенной к тому, чтобы расположить читателя к принятию этого нравоучения. По обыкновению, автор широко “эксплуатирует” историю, пересказывая по-своему прискорбное столкновение Петра I с сыном и Царя Алексея Михайловича с Никоном. Восстанавливать исторические факты в их действительном смысле я не стану. Читатели “Русского обозрения” в этом едва ли имеют надобность. Собственные же слушатели г-на Соловьева, по-видимому, настолько мало ознакомлены с русской историей, что для них все “сойдет”, лишь бы заключало в себе некоторое обвинение против исторической России. Такие люди не станут читать меня. Я поэтому остановлюсь лишь на идеях г-на Соловьева, разбор которых, быть может, особенно уместен в настоящую минуту, когда мы присутствуем при одном из торжественных проявлений действительных отношений, существующих в православной стране между Церковью и государством.

Если взять последние статьи г-на Соловьева в совокупности, то заблуждение или софизм автора в них состоит в следующем. Он хочет доказать, что никакая национальная Церковь не может будто бы иметь самостоятельности, по крайней мере достаточной. Такой вывод получается у него благодаря двум обстоятельствам. Во-первых, г-н Соловьев соглашается сам и других приглашает “воздать кесарю” так много, чтобы для Бога и места не осталось в государстве. Отсюда вытекает необходимость поместить “независимый” церковный элемент вне территории государственной. Во-вторых, г-н Соловьев просто не понимает, в чем состоит самостоятельность Церкви, и потому приходит к выводу, что этой самостоятельности у нас нет.

II

Прежде чем разбирать ошибки г-на Соловьева в этих двух положениях, посмотрим более подробно, что именно он говорит.

Автор обвиняет русскую Церковь в нравственной слабости и подобострастии перед властью, утверждая, что иначе при национальном характере Церкви не может и быть. “Нация, — говорит он, — в своем совокупном единстве и особенности всецело представляется властью государственною”. Поэтому “церковное правительство может иметь самостоятельное значение относительно народа и национального государства только тогда, когда носит в себе и представляет собою сверхнародное универсальное начало и, принадлежа данной среде, имеет, однако, высшую точку опоры вне этого парода и этого государствам. Другими словами — нужен римский папа, который, сидя где-нибудь в независимой “церковной области”, поддерживал бы “национальные Церкви” в случае борьбы их с государями. Развивая эту папистичсскую точку зрения, г-н Соловьев настаивает, что, “ограничиваясь одною национальною областью, не связанная действительно с каким-нибудь сверхнародным религиозным средоточием (то есть, яснее сказать, “центром”. — Л. Т.), духовная власть не может сохранить своей самостоятельности, иначе, — воображает г-н Соловьев, в одной стране у одной нации оказалось бы две верховные власти, два самодержавия, два высших вождя, две головы на одном туловище”.

Необходим, одним словом, папа римский. Пусть у каждой нации остается одна политическая голова, а религиозная голова у всех будет отнята и сосредоточена в одном месте, недоступном нападению. Политических глав в мире будет много, церковная — одна; политических самодержавии много, а “церковное самодержавие” (выражение г-на Соловьева) — одно. Без сомнения, автор надеется, что это единое концентрированное церковное самодержавие окажется сильнее, нежели раздробленные по нациям политические самодержавия.

III

Для всякого христианина, без сомнения, крайне печально думать, что в какой-либо стране, а тем более в отечестве его, самостоятельность Церкви недостаточно обеспечена. Посему аргументация г-на Соловьева, доказывающего неизбежность этого при отсутствии всемирной власти римского престола, может смутить людей, не имеющих силы разобраться в софизмах монархического публициста либеральнейшего “Вестника Европы”. В действительности вся эта аргументация основана на ряде глубоких недоразумений (предполагая, что автор искренне верит в свои соображения). Г-н Соловьев мог бы, однако, уже в истории видеть фактическое их опровержение. Выставляемый им идеал “вненародного”, папистического “церковного самодержавия” не нов. Он издавна выдвигался папизмом и испробован, с точки зрения папизма, при условиях очень благоприятных. Но что же получилось в результате? Во-первых, папы и в Риме оказываются вовсе не недоступны материальной силе национальных правительств. Как ни старался Рим получить в свое распоряжение материальную силу, пап тем не менее и изгоняли, и в плену держали, да и теперь они состоят чуть не на тюремном положении в своем ватиканском убежище, окруженном “неприятельской” армией. Не со злорадством, а с грустью говорю я это, но во всяком случае — положение ничуть не завидное. В странах православных, например в России, мы видим, конечно, также известные столкновения между государством и церковной иерархией. Г-н Соловьев особенно колет нам глаз “Духовным регламентом” и вообще церковно-реформаторской деятельностью Петра I и Феофана Прокоповича. Однако же г-н Соловьев должен был бы сознать, что в 150 лет, протекших со времени этих реформаторских планов, даже иерархическое начало Церкви в общей сложности подымалось, а нс опускалось, влияние же Церкви на дела государственные никогда ис исчезало, было иногда даже очень велико. Папистам кажется, что у нас Церковь находится “в порабощении”. И, однако, она живет и имеет влияние. У них же папа имеет вид “церковного самодержцам, а между тем ни на одну из “своих” стран не имеет достаточного влияния. У него на глазах христианство становится чуть не гонимым... Положим, у папы повсюду есть свои дисциплинированные армии духовных орденов и вообще духовенства. Но ведь всем этим можно было бы хвалиться как примером, достойным подражания, только в том случае, если бы этим достигалось христианское воздействие на народы. Если же этого-то и нет, то кому нужны все эти хитроумные комбинации церковных армий, жандармов, инквизиторов? Все это может быть устроено очень умно и искусно, но не имеет главного — внутреннего смысла.

У нас, православных, действительно этой силы, материальной, светской, Церковь не имеет. Но если зато в народе она успевает поддерживать лучшее состояние веры и посредством своих отношений к государству умеет обращать силы государства на служение идеалам, религией создаваемым, — то в чем же нам завидовать Риму? Можно желать лучшего, большего, чем у нас есть, и должно надеяться, что ряд вопросов, требующих соборного рассмотрения, этим путем в недалеком будущем многое оживит в православном мире. Но не у Рима же, очевидно брать образцы и искать лучшего осуществления тех идеалов, которые даже и теперь достигаются у нас больше, нежели при папистической системе.

IV

Ошибки г-на Соловьева, как и папистов вообще, происходят от неверия в силу духовную и от чрезмерной веры в силу материальную. Этой силы они ищут и для Церкви, приходя таким путем к понятию о “двух самодержавиях”, которые не могут ужиться вместе. Но дело в том, что общественная роль Церкви не имеет ничего общего с тем материальным самодержавием, о каком у них идет речь. Его Церковь не может иметь и не имеет в нем надобности, точно так же, как государство нс может иметь церковной власти и надобности в этом не имеет. Разграничение между областями влияния государства и Церкви происходит вовсе не территориально и не по ведомствам управления.

Идея дать Церкви материальную силу посредством “вненародного” центра власти “религиозного самодержавия” ничуть не достигает своей цели. Если внутри каждой страны может быть только единая политическая власть и государственная власть не может потерпеть рядом с собою псевдорелигиозного status in statu, то и папистиче-ская уловка поддержать этот status in statu посредством заграничного центра не достигает цели. Государственная власть охраняет свои права не только внутри страны, но и за пределами ее и может смирять не одних “национальных” Никонов, но и “универсальных” пап римских. В результате папистических идей мы получаем не охрану прав Церкви, а только вражду между Церковью и государством, войну, благодаря которой падает самое христианство.

V

Рассуждая о государстве, г-н Соловьев повторяет иногда очень хорошие формулы, но, видимо, без глубокого понимания их смысла. Отсюда у него и является предположение “двух самодержавии” со всеми последствиями этого. В статье своей “Значение самодержавия” (“Вестник Европы”, 1895, декабрь) он, пытаясь определить то новое, что, по его мнению, христианство принесло в политическую жизнь, говорит: “Византийская политическая идея характеризуется тем, что признает в государстве сверхправное начало, которое, не будучи произведением данных правовых отношений, может и призвано самостоятельно изменять их согласно требованиям высшей правды”. В такой новизне г-н Соловьев видит отличие византийской идеи от идеи Древнего Рима. Все это грешит недостаточной продуманностью- Само по себе внесение сверхправного начала, владычествующего над правом, не составляет новизны, ибо составляет

принадлежность самой идеи государства. Государство всегда сознавалось народами как средство и орудие для осуществления известных целей, которым и остается всегда подчинено. Только из целей этих, только для их осуществления вытекает известная система права. Но сами по себе цели, для коих осуществления является право, составляют именно сверхправный элемент. Те же римляне говорили, что salus populi ~ suprema lex. Salus populi является здесь началом сверхправным, дающим отправную точку праву. Такое сверхправ-ное начало есть в каждом государстве как его идеократический элемент. Новизна христианской идеи состоит не во внесении идеи сверх-правного начала, а в содержании этого сверхправного начала.

В государствах дохристианских господствовало одно из двух понятий. Иногда они являлись теократиями, когда “настоящими государями считались боги или демоны”, непосредственно управляющие политикой. Исчезая, эта идея заменялась государством чисто гражданским, для которого исходным пунктом являлось salus populi. Христианство, прояснив понятия людей, показав им общие цели и законы жизни, дало новую точку зрения, своеобразие которой заключается в определении самого содержания сверхправного начала и в установке способов его общественного влияния. Эти христианские идеи проявились именно в государственном устроении наций православных, в отличие от наций папского католицизма.

VI

Ни теократия, ни государство чисто гражданское не дают полной организации христианской нации. Общая философия христианства, указывающая человеку в земной жизни некоторую школу, как бы практику и проявление его выработки, делает государство самостоятельным от прямого подчинения какой бы то ни было теократии. Как учреждение политическое — государство лежит на заботе самих людей. Однако обязанность их состоит в осуществлении путем своего государства той же правды, которой содержание дается религиозным сознанием. Выработка же этого сознания достигается лишь в Церкви, учреждении божественном, но имеющем компетенцию духовную, а не политическую. Таким образом, жизнь христианской нации представляет две стороны. Г-н Соловьев ошибается, полагая, будто бы “нация в своем совокупном единстве и особенности всецело представляется властью государственной”. Это неверно. Целое существование нации представляется не одной властью государственной, а также и Церковью. Церковь и государство — две стороны существования нации и лишь в совокупности выражают ее целое существование. Как Церковь, не переставая быть христианской, не может превратиться в изгоняющую государство теократию, так и государство не может изгнать Церковь из национальной жизни, не переставая быть христианским. Эта двойственность, отражающая в себе двойственность самой природы человека, находит себе гармоническое примирение в надлежащих отношениях между Церковью и государством.

Каково отношение это? Оно в нации напоминает то отношение, какое в личности существует между убеждением и поступком. Должно ли быть единство между убеждением и поступком? Без сомнения. Но какими организациями, какими конституциями достигнуть того, чтобы наши поступки соответствовали убеждениям? Таких конституций не существует. Закон, возмездие, кара, награждение — все это имеет свое вспомогательное значение. Но нравственную цену поступку придает лишь добровольное, сознательное выражение в нем нашей веры, нашего убеждения. А христианская философия во всем преследует цели нравственные, именно их ставит миссией нашей земной жизни. Поэтому, хотя каноническое право и содержит в себе некоторые данные для регуляции отношений между государством и Церковью, но все же основным и существеннейшим залогом христианского характера государства являются не “конкордаты” каких бы то ни было видов, а нравственный союз Церкви и государства, нравственное объединение Церкви и государства в национальной коллективности.

Настоящий идеал отношений этих двух сторон национальной жизни составляет именно союз. Без сомнения, хорошо и полезно, когда существующие правительственные учреждения и законоположения и по внешности не нарушают такого идеала. Но не должно забывать, что цель всех этих учреждений и законоположений состоит в достижении союза и единства, так что гораздо важнее иметь более тесную степень фактического союза, нежели учреждения, хотя по наружности более правильные, но цели фактически не достигающие. В истории православной Церкви вообще, а в частности — в России видно глубокое понимание этого и потому ~ направление всех усилий в сторону главного, а не второстепенного. Результаты показывают, что не нам нужно учиться у пап, а папам у нас или, точнее, не у нас, а у христианства, которого дух мы стараемся хранить, а папы нарушают своими стремлениями к антихристианской теократической власти какого-то “религиозного самодержавия”.

VII

Государство есть область нашей коллективной деятельности, в которой должны выражаться наши понятия о правде междучеловеческих общественных отношений. Самостоятельность Церкви обеспечивается прежде и больше всего тем, состоят ли члены нации действительными членами Церкви. Если это имеется, то самостоятельность ее в том, где она по самой идее своей должна быть самостоятельной, несомненно, обеспечена. Если же нация покидает перу и Церковь, то законами и конкордатами не поможешь. Задача состоит не в том, чтобы церковная иерархия имела внешний пышный престиж, а в том, чтобы нация сердцем и душой принадлежала к Церкви. Когда это имеется, то церковная идея неизбежно проявит себя в политике, в государственных отношениях — не потому, чтобы иерархия командовала государством (чего она не может и не должна делать), а потому, что возвещаемая Церковью вера проявляется в государственном строении, в деятельности всех нас как членов государственного союза. Различного рода ненормальности, которые есть и у нас и которыми г-н Соловьев колет нам глаза, происходят от потемнения и падения веры в самих нас, и наша Церковь вполне мудро искала противоядие не в борьбе с государством, не в стремлении внешне подчинить его себе. Может быть, у нее и нашлись бы на это силы материальные, но ее христианское сознание никогда не допускало и мысли стать на этот путь. Самые законные протесты отдельных иерархов у нас не поддерживались ни иерархией в целом, ни “телом Церкви”. Усилия шли на то, чтобы, претерпев, как это подобает христианину, несправедливость, поддержать христианский дух, дух веры, и этим путем достигнуть улучшения...

И каковы бы ни были грехи наши против правильных внешне отношений между государством и Церковью — мы все же можем сказать, что союз между ними мы сохранили лучше всех других народов- Мало того, мы теперь, в конце XIX века, находимся в лучших условиях, нежели находились в начале XVIII века. Претерпев многое (что, впрочем, и неизбежно), наша Церковь сумела все-таки сохранить христианский характер нашего государства, спасти его от падения в самые даже тяжелые минуты. Но и эти минуты стали уже достоянием прошлого; едва ли даже в благочестивые времена московских патриархов русская Церковь могла бы сказать, что мероприятия правительственные так стремятся проникнуться ее духом, как это было во все царствование Государя Александра Александровича. В настоящее время мы переживаем торжественные минуты святого коронования Государя Императора Николая Александровича и Государыни Императрицы Александры Феодоровны и можем спросить каких угодно папистов: где нынче, в какой стране, ими воспитанной, в каком государстве, связанном их конкордатами, укажут они нам другое такое зрелище? Где с таким сознанием святости и обязательности совершаемого будут произноситься взаимные молитвы Царя и народа, соединяемых неразрывным заветом между собою и с Церковью и в этом святом союзе подчиняющих себя высшей правде — власти Божией?..

VIII

Немало опустошений произвел и в России дух неверующего времени, во многом и во многих он уже подорвал то здоровое духовное состояние, при котором не на словах, а на деле живет союз государства и Церкви в единстве национальной веры и действия. Но настоящее зло и бедствие составляет он, этот дух времени, это духовное опустошение, а не второстепенные нарушения внешнего выражения духовного здоровья нации. Пусть паписты или лютеране суетятся и заботятся о многом, думая внешним подчинением государства Церкви или Церкви государству достигнуть чего-нибудь доброго. Наша Церковь научила нас думать об ином — о сохранении и развитии истинной веры в людях. Когда достигается это, все остальное устраивается. Когда этого нет — внешностью не поможешь. Но у нас, благодаря Богу, именно главное остается живо и готово к борьбе с разрушительными влияниями. Наш Государь, носитель безграничной верховной власти, торжественно произносит исповедание своей веры во единую святую, соборную и апостольскую Церковь. Церковь таинственно освящает Государя на христианское царствование и вместе с Царем испрашивает у Бога благословения на предстоящий царственный подвиг. Не одним торжественным символом, но живым действием является в эту минуту православный союз Церкви и государства... Не в такую минуту нам завидовать дипломатическо-юридическим ухищрениям, какими паписты воображают достигнуть того, что достигается только как живое дело веры и совести.