СЛОВО АРХИМАНДРИТА ФИЛАРЕТА
ПРИ НАРЕЧЕНИИ ВО ЕПИСКОПА БРИСБЕНСКОГО

Преосвященнейшие Архипастыри и отцы мои!

С трепетом предстою я пред вами в этот великий, ответственный и страшный момент моей жизни... Все мое минувшее проходит пред мысленным взором моим — и вижу я в нем, с одной стороны, цепь бесчисленных благодеяний Божиих, а с другой — несчетное множество грехопадений моих...

Не буду затруднять вас подробным рассказом о далеком прошлом — о моем детстве и отрочестве. Я знаю, что это как бы принято, и часто избранный и нарекаемый в епископа делится с собором архипастырей воспоминаниями о своем прошлом. Но в моей жизни, в ее детские и юные годы вряд ли есть что-либо особо заслуживающее внимания, кроме, быть может, того воспоминания из лет раннего детства, когда я малым ребенком шести-семи лет по-детски наивно любил «играть в службу» — делал себе подобие церковного облачения и «служил». А когда родители стали мне это запрещать, то Владыка Евгений, епископ Благовещенский, наблюдавший дома эту мою «службу», к их изумлению, твердо их остановил: «Оставьте, пусть мальчик «служит» по-своему. Хорошо, что он любит Божию службу».

Живя в семье священника, видя и наблюдая жизнь и труды отца, строгого и благоговейного пастыря и служителя Церкви, я, естественно, привык к Божьему храму и службе. Но это было по существу нечто только внешнее, только «самотеком» создававшаяся привычка к атмосфере церковности. Ничего, или почти ничего глубокого, внутренне осознанного и сознательно принятого, увы, еще не было в этом.

Но Господь умеет прикоснуться к человеческой душе! И такое прикосновение Его попечительной Отеческой десницы я с несомненностью вижу в том, как меня в студенческие годы еще в Харбине словно громовым ударом поразили слова святителя Игнатия Брянчанинова, прочитанные мною в его творениях: «Гроб мой! Отчего я забываю тебя? Ты ждешь меня, ждешь, и я наверно буду твоим жителем; отчего ж я тебя забываю, и веду себя так, как бы гроб был жребием только других человеков, отнюдь не моим?»

Только тот, кто сам пережил такой, если можно так выразиться, «духовный удар» — поймет меня сейчас! Словно ослепительный свет — свет истинного, настоящего, христианского понятия о жизни и смерти, о смысле жизни и о значении смерти, засиял перед молодым студентом — и началась новая внутренняя жизнь... Все светское, все «мирское» потеряло свой интерес в моих глазах, куда-то ушло, заменилось иным содержанием жизни. И окончательным результатом этой внутренней перемены явилось принятие монашества — тридцать один год с половиной тому назад.

Монашество... Первые годы его, обычные искушения для того, кто начинает этот особый жизненный путь — все это шло обычным порядком. Но мне хочется отметить сегодня, отметить благодарно то необыкновенное внимание и ту отеческую любовь и заботу, которые проявил в отношении молодого инока «авва всех авв» и духовный отец Православного Зарубежья Блаженнейший Митрополит Антоний. «Старец немощный и притрудный», обремененный заботой и «попечением всех церквей», он находил время для писем мне, и дрожащей, уже слабой старческой рукой писал письма, исполненные мудрости, назидания и громадного духовного опыта. Как святыню, как драгоценное сокровище, хранил я эти письма, но их уничтожил беспощадный пожар, случившийся в доме, где я жил в Харбине, всего лишь два с небольшим года тому назад, в котором я сам едва не погиб...

Обойду молчанием многие дальнейшие годы — годы владычества японцев в Китае. Они владели Маньчжурией около четырнадцати лет. После них пришли коммунисты — сначала советские, потом китайские — и для Православной Церкви в Китае началась пора испытаний и скорби.

Боюсь быть многословным и сделать свою речь утомительно длинной... Но не могу и совсем умолчать о том, что было мной тяжело пережито тогда.

Первые дни «красного переворота»... Исчезли японцы — всюду красные флаги и красная власть. Советское правительство предлагает эмигрантам взять паспорта. Агитация — умелая, тонкая, ловкая — на полном ходу, и обманутые русские люди, уставшие к тому же от совсем не легкой эпохи японской оккупации, подавлявшей все русское, и поверившие в то, что «в Союзе теперь все по-другому, и полная свобода религии» — стали массами брать паспорта...

В эти памятные дни я был настоятелем Харбинской Св.-Иверской церкви. Ко мне пришел сотрудник харбинской газеты и спросил мое мнение о «милости» советского правительства, предложившего эмигрантам взять советские паспорта. По всему было видно, что он предполагал и от меня услышать слова благодарности и восхищения. Но я ответил ему, что от взятия паспорта категорически отказываюсь, так как не знаю ни о каких «идейных» переменах в Советском Союзе и, в частности, не знаю, как протекает там церковная жизнь, зато много знаю о разрушении храмов и преследовании духовенства и верующих мирян. Вопрошавший поспешил прервать беседу и уйти...

Вслед за этим, когда я прочитал в «Журнале Московской Патриархии» о том, что Ленин был величайшим гением и благодетелем человечества, я не мог выдержать этого и с амвона указал верующим людям на всю неправду появления такого возмутительного утверждения в церковном органе, подчеркнув, что ответственность за это ложится на патриарха Алексия, ибо он указан в журнале, как его редактор. Я говорил по совести и убеждению, но мой голос оказался одиноким. Со стороны же епархиальной власти последовало запрещение мне проповедовать с церковного амвона. И под этим запрещением я находился довольно долгое время.

Одиноко звучал мой голос и тогда, когда была объявлена знаменитая «целина» и бывшим эмигрантам было предложено выехать в Советский Союз. Я не считал возможным молчать и не только в частных беседах, но и с амвона разъяснял, что добровольная поездка туда, где строится коммунизм и преследуется религия, есть измена Богу и Церкви. И я наотрез отказался служить кому бы то ни было из отъезжавших в СССР напутственные молебны, так как основою такого молебна является молитва о благословении благого намерения, а намерение ехать «туда» я не считаю благим и не могу лгать Богу и людям. Так я говорил и действовал до конца моего пребывания в Китае.

С течением времени все более и более явной становилась внутренняя неправда той линии, по которой шла иерархия патриархии, и та фальшь, которая вносилась этим в церковную службу и церковную жизнь. Но свидетельствую ныне пред вами, Святители Божии: где бы, в каком приходе ни приходилось мне служить — я никогда не допускал этой лжи и фальши в жизнь прихода и в Божию службу. Там, где я служил, никогда не поминалась безбожная антихристова власть и никогда не служились молебны и панихиды по указке или в угоду этой власти.

Но должен сказать, что и при таком настойчивом отгораживании от этой фальши и лжи, от этой лже-церковности, каноническая зависимость от Московской патриархии, проводившей в жизнь эту лже-церковность, мной ощущалась, как бремя тяжкое, как беда неизбывная. Избежать этого было нельзя, я состоял в клире Харбинской епархии, и через нее, как и все остальное духовенство, находился в юрисдикции Московской патриархии. Стараясь оберегать свою паству от советской фальши и лжи, сам я чувствовал себя иногда невыразимо тяжело — до того, что несколько раз подходил вплотную к решению вообще уйти — оставить служение. И останавливала меня только мысль о своей пастве: а как оставить малых сих? Уйду, оставлю служение — значит, им придется ходить на советскую «службу» и слышать молитвы о предтечах антихриста — «Господи, сохрани их на многая лета» и т. д. Это останавливало меня и заставляло нести свой долг до конца.

И когда, наконец, с Божьей помощью мне удалось вырваться из красного Китая, то первым моим делом было обращение к Первосвятителю Русской Зарубежной Церкви Митрополиту Анастасию с просьбой считать меня снова в юрисдикции Русской Зарубежной Церкви. Владыка Митрополит ответил милостиво и с любовью, сразу благословив служить в Гонконге уже как пресвитеру Синодальной юрисдикции, и указал, что всякий священнослужитель, переходящий в эту юрисдикцию из юрисдикции Москвы, должен подать особое покаянное заявление о том, что он сожалеет о своем (хотя бы и подневольном) пребывании в московской юрисдикции. Это я сделал немедленно же. А так как по хлопотам моих друзей и, в первую очередь, по неоднократному ходатайству Владыки Архиепископа Саввы, я имел австралийскую визу, то через непродолжительное время я и вылетел в Австралию и благополучно прибыл в город Сидней.

И вот теперь, после всего этого, так пережитого, наступает, быть может, важнейший момент в моей жизни. Уже в первые недели моего пребывания в Австралии, правящий Владыка Архиепископ, радушной встречи и приема которого я никогда не забуду, стал мне говорить о возможности моей хиротонии. И сразу в душе появилась тревога и колебания... Вправе ли я, зная за собой много неисправностей в служении пресвитерском, принимать высшее и ответственнейшее служение епископское? Если пресвитерская епитрахиль бывает иногда так тяжела, каков же будет епископский омофор?

Святители Божии! Много передумал и перечувствовал я в эти последние дни, просмотрел, проверил свою жизнь — и как сказал в начале слова, так повторяю и теперь: вижу с одной стороны цепь бесчисленных благодеяний Божиих, а с другой — несчетное множество прегрешений моих... И сейчас я предстою пред вами с жгучим, болезненно жгучим чувством своего крайнего, совершенного недостоинства. А когда подумаю о высоте, трудности, ответственности того служения, на которое я призываюсь — то и с тревожным сознанием своей полной непригодности к нему. Опыт монашеского послушания не позволяет мне, однако, уклониться от пути, на который меня зовет высшая церковная власть. И поэтому, скажу не обинуясь — «страх и трепет прииде на мя»...

Знаю: вы скажете — «не унывай, не малодушествуй — сила Божия в немощи совершается». Вы скажете: Божественная благодать, немощных врачующая и оскудевающих восполняющая — она поддержит, укрепит, направит и управит тебя»... Так вознесите же о моем убожестве свои святительские молитвы в поистине страшный для меня час хиротонии, чтобы Господь Пастыреначальник, чрез вашу святыню призывающий меня на высоту этого служения, не лишил бы меня, грешного и убогого, жребия и части избранных Своих...

Один старец-святитель, вручая новопоставленному епископу архиерейский жезл, сказал ему: «не будь похож на верстовой столб на пути, который указывает другим дорогу вперед, а сам — остается на месте»... И об этом-то и помолитесь, Отцы и Архипастыри, дабы проповедуя другим, сам я не оказался бы неключимым рабом. Аминь.

(Православная Русь, 1963, № 12)