ПО ПОВОДУ КНИГИ ПРОФ. А.КАРТАШЕВА
"ВЕТХОЗАВЕТНАЯ БИБЛЕЙСКАЯ КРИТИКА" 

Мы сейчас страшно бедны духовными книгами. Тридцать лет нашего изгнания и нищеты, пять лет небывалой войны и ее последствия, тяготевшие над нами до сих пор, поставили нас в тяжелое положение духовного изголодания, которое особенно остро ощущается сейчас, когда в наши ряды вливаются новые элементы, еще более нуждающиеся в книжной духовной пище.
И потому нам особенно бережно надо относиться к каждой возможности, хотя крупицей утолить этот духовный голод, если такая возможность открывается пред нами, чтобы в этот ответственный момент никак не протянуть голодному камня вместо хлеба.
Эти мысли возникли у нас при просмотре недавно вышедшей в Париже книги профессора А. Карташева "Ветхозаветная Библейская Критика".
Вопросы, возбуждаемые в ней почтенным профессором, интересны, и хотя с его выводами, несмотря на все делаемые им оговорки, никак не мог и не может согласиться православный читатель, но эти вопросы можно было бы поставить и обсуждать в сколь-нибудь спокойной кабинетной обстановке. Сейчас же, когда у нас почва горит под ногами, когда в апокалиптической грозе мобилизованы все темные силы, чтобы штурмовать основы нашей веры. эта льющая воду на ту же мельницу книга профессора высшей богословской школы, кажется нам тяжким соблазном, который мы не можем по пастырской совести, по чувству ответственности перед Богом за наших пасомых, оставить без ответа, как ни хотелось бы нам избежать полемики с человеком во всем остальном столь единомышленным снами.
Книга начинается с изложения того, как, несмотря на то, что „неподвижный исторический консерватизм вселенской церкви во всех ее вероисповеданиях (мы утверждаем, что православный человек, тем более православный профессор, ясно понимающий что именно он говорит, так выражаться не может, ибо мы веруем во е д и н у святую Соборную и Апостольскую Церковь - Е. Н.) уже слишком достаточно, почти два тысячелетия сопротивлялся какому бы то ни было отрицательному, профанному и критическому отношению к библейскому материалу", в конце концов, все таки критическое отношение к Библии побеждает повсюду, и даже „в римско-католической церкви эти выводы, если не приемлются еще в прямом виде, то они серьезно обсуждаются, как методологические проблемы, как рабочие гипотезы, и потому выводят римско-католическую науку о Ветхом Завете из плена немощной апологетики" (стр. 7).
Далее проф. Карташев с прискорбием (а мы с радостью, потому что пример протестантизма и даже римо-католичества для нас никак не доказателен - мало ли в чем они заблуждаются - Е. Н.) отмечает, что только в православном мире эти критические выводы еще не приемлются полностью.
В дореволюционных академиях „были только некоторые осведомительные касания к щекотливым проблемам в статьях профессоров Ф. Елеонского и В. Рыбинского". В настоящее же время „новаторскую борозду в науке несомненно проводит второй молодой профессор Ветхого Завета и еврейского языка в Афинском Богословском Факультете Василий Веллас", о котором проф. Карташев далее сообщает, что Веллас - „выученик немецкой науки, в частности венского профессора Э. Зеллинга" (стр. 10).
Нам горько это слышать, сознавая, что Парижский Богословский Институт и Афинский Богословский Факультет, насколько мы знаем, являются последними независимыми православными высшими богословскими учебными заведениями. Неужели хотя бы их нельзя было сохранить по настоящему православными? Ведь протестантских высших школ так много!
О В. Велласе проф. Карташев пишет далее: „Несмотря на эту одну ласточку, еще не делающую весны, в общем пока приходится признать, что вопрос о прохождении ветхозаветной дисциплины сквозь горнило критического метода в богословских школах всех православных стран остается до сих пор еще непочатым делом. И столь старая в науке (?) тема, как ветхозаветная библейская критика, звучит у нас на Востоке еще некоей новинкой. И как бесконечно грустно, что наша великая Матерь Русская Церковь сейчас так низко прибита к земле и поглощена пока самыми элементарными вопросами простого существования "крестить и благовестить", что, может быть, не скоро удосужится взойти на те аристократические высоты богословского цветения, с которых она свергнута была в низины революционной юдоли" (стр. 12).
Гордые слова. Сколько в них профессорской гордыни и пренебрежения к этому плебейскому занятию "крестить и благовестить", которое мы вместе со всеми апостолами и святителями почитаем высочайшим, единственным делом во всей вселенной, которому все эти гордые "аристократические высоты богословского цветения" могут только служить второстепенными и третьестепенными подсобиями. И если они перестают быть такими подсобиями, а тянутся к не принадлежащей им самостоятельной роли или уходят на кривые пути плотских мудровании, то рука Божия безжалостно низвергает их, иногда милостиво ранее, чем указанный позор коснется их, как это случилось с русской академической наукой, иногда попуская им договариваться до Геркулесовых столбов безверия и безумия, как это случилось с протестантской, например, Тюбингенской немецкой т. н. богословской наукой.

Что же это за „выводы библейской критики", о неусвоении которых православной богословской наукой так скорбит проф. Карташев?
Их много. В разбираемой книжке они упомянуты вкратце.
Прежде всего, оказывается, что целый ряд книг Ветхого Завета псевдоэпиграфичен, т. е., книга эти принадлежат не тем авторам, кому они приписываются. Правда, проф. Карташев тут же спешит оговориться тем, что „вероучительный авторитет священных книг не зависит от определенного авторства". Мысль верная. Авторитет священной книги придает Церковь тем, что, включая ее в свой канон, ее авторизирует, т. е., данная священная книга признается книгой Церкви. Поэтому, например, авторитетность соответствующих книг ничуть не уменьшается от того, что их автором был царь Соломон, ставший из „рачителя премудрости" - „рачителем блудных жен". Но это же значит, что Церковь авторизирует данную священную книгу полностью, если не с грамматическим и синтаксическим ее строем, который для Церкви посторонен и, например, при переводе на другой язык утрачивается (а Православная Церковь по преимуществу авторизирует не подлинник Ветхого Завета, а боговдохновенный перевод его), то во всяком случае с таким важным не только внешне, но и внутренне, слагаемым, как то или другое авторство священной книги. И для каждого непредубежденного верующего человека, не ослепленного горделивым представлением о культурном превосходстве своего поколения над всеми прочими, двухтысячелетнее свидетельство Церкви о том или другом авторстве той или другой священной книги, не только вследствие непогрешительности ее нравственного авторитета, но и по рациональным соображениям, бесконечно убедительнее, чем калейдоскопически сменяющиеся мнения по этому вопросу различных т. н. научных авторитетов.
Например, для нас царь Давид не является „легендарной личностью" (стр. 25), созданной по домыслу авторитетов, которым верит проф. Карташев, в реторте иудейских книжников и раввинов послевавилонского периода, а ярчайшей жизненной живой личностью, которую мы любим живой любовью. Этой живой, а потому и понимающей, внутренне проникающей в его переживания, как в собственные, любовью мы ясно ощущаем его чувствования, когда после своего грехопадения он сложил священнейший псалом, который и мы так часто повторяем в минуты и наших грехопадений: „Помилуй мя. Боже, по велицей милости Твоей и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое..." И мы никак не можем отнять этих священных строк от хорошо нам знакомого псалмопевца-царя и отдать их неведомым фальсификаторам VI или IV века до Рождества Христова, которые, по догадке проф. Карташева и признаваемых им авторитетов, так хорошо подделались под покаянное чувство выдуманного ими легендарного царя, что два тысячелетия лучшие и умнейшие из христиан не могли догадаться, что они покаянно повторяют фальшивку.
И мы знаем также, что этот любимый нами царь Давид знал, и не между прочим, а как одну из основ своей веры, и о воскресении мертвых, веря в это настолько глубоко и правильно, что мы, верящие в то же, доселе встречаем повечерие Воскресения его словами: „Воскресни, Боже, суди земли", и его же словами торжествуем в ночь Воскресения: „Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его...", „Сей день его же сотвори Господь, возрадуемся и возвеселимся в онь".
Знаем, что в воскресение усопших верили и все святые пророки, так что и слова пророка Осии звучат в Пасхальную ночь самым радостным выражением победы над смертью: „Где твое, смерте, жало? Где твоя, аде, победа?" (Ос. XIII, 14).
Поэтому для нас совсем неубедительно доказательство, выдвигаемое проф. Карташевым против авторства пророком Исаией всей его книги (это очень ранняя догадка, выдвинутая отрицательной критикой), ссылкой на 24 и 32 главы пророка, как на могущия быть написанными лишь во II веке до Рождества Христова, потому де, что тут выражена вера в Воскресение, а этот догмат „забрезжил в потемках ветхозаветного неведения только в конце эллинистической эпохи" (стр. 27-28).
Неужели проф. Карташев всерьез думает, что свв. пророки и праотцы Ветхого Завета не верили в воскресение мертвых, если в это верит каждый религиозный человек, даже язычник. Что же в таком случае значили бы слова апостола Павла: „Без веры угодить Богу невозможно, ибо надобно, чтобы приходящий к Богу веровал, что Он есть и ищущим Его воздает. Верою Ной получил откровение... Верою Авраам повиновался призванно... Верою и Сарра получила силу... Все они умерли в вере, не получивши обетований, а только издали видели оныя и радовались... Они стремились к лучшему, т. е., к небесному... Авраам будучи искушаем, принес в жертву Исаака, ибо он думал, что Бог силен и из мертвых воскресить... Верою Моисей поношение Христово почел большим богатством, нежели Египетские сокровища, ибо он взирал на воздаяние... Иные же замучены были, не принявши освобождение, дабы получить лучшее воскресение" (Евр. 11 гл.). Неужели современные профессора и профессора прошлого века лучше знают о верованиях святых праведников Ветхого Завета нежели апостол Павел?
Из свидетельства Евангелия, а также и от И. Флавия, мы знаем, что, наоборот, именно в эпоху, ближайшую ко Христу, значит как раз к концу эллинистической эпохи, в первые появились среди иудейского народа люди (саддукеи), не веровавшие в воскресение мертвых, как появляются они теперь и среди народов, формально признающих христианство.
И этих людей Господь обличал словами даже не пророка Давида и кого-либо из более поздних священных писателей, а словами того, кого Христос Спаситель и вся Церковь, а с Ней и мы, грешные, признавали и признаем первейшим ветхозаветным писателем - Боговидца Моисея: „О воскресении мертвых не читали ли вы реченнаго вам Богом: "Я Бог Авраама, и Бог Исаака, и Бог Иакова"? Бог не есть Бог мертвых но живых" (Исх. 5,6; Мф. 22,32; Мр. 12,26; Лк. 20,37).

К вопросу о Моисее мы еще вернемся.
Но раньше скажем о вопросе, кажущемся нам особенно вопиющим, о попытке дискредитировать фундаментальное для всего христианства пророчество прор, Исаии: „Се Дева во чреве приимет и родит Сына" (Ис. 7,14).
Вот как об этом пишет проф. Карташев: Исаия „как на знамение милости Ягве, указал на предстоящее рождение какой-то молодой женщиной сына с именем Иммануэль... Странно и, конечно, не случайно решение тех благочестивых иудейских переводчиков этого места Исаии на греческий язык, которые упорно поставили здесь неожиданное по смыслу для зачинающей женщины и неожиданное вообще для иудаизма слово "парфенос", т. е., дева, переводя здесь так еврейское слово "га-алма". Прямое еврейское слово для обозначения девства и девы - "бетула". Слово "алма" шире по своему значению. Оно означает зрелую девицу брачного возраста и уже состоящую в браке молодую женщину, по-русски - "молодицу"" (стр. 35).
Этот вопрос, в противоположность прочим домыслам профессора, совсем не новый. Он возник уже в первые века христианства. И Церковь на него давно ответила.
Действительно, в еврейских текстах в этом месте пророчества Исаии стоит не "бетула" - дева, а "алма" - молодая женщина. Так это и переводится словами "неанис" - молодица в позднейших еврейских переводах Ветхого Завета на греческий язык. Но в первом, древнейшем переводе с еврейского на греческий, в боговдохновенном и святом переводе 70ти (вернее, 72х, по 6 от каждого колена Израилева) толковников, т. е., переводчиков, сделанном по Божиему указанию и нарочито не как индивидуальное дело, а как соборный подвиг всей Ветхозаветной Церкви, в этом переводе тут совершенно недвусмысленно стоит "парфенос" - Дева. „Се Дева приимет во чреве и родить Сына".
Ключ к правильному пониманию, как это произошло, очень хорошо дает сам же проф. Карташев, когда говорит: „Александрийский перевод 70ти принят с любовью Церковью, а иудейством, его создавшим, с мистическим ужасом отвергнут и заменен другими (Аквилой и Симмахом), антихристиански обработанными" (стр. 35). И ранее про еврейский подлинник, с которого были сделаны эти антихристиански обработанные переводы, профессор говорит: „Раввины изъяли из употребления все старые синагогальные списки и заменили их копиями с одного списка, признанного ими наилучшим и образцовым. Благодаря этой, единственной в истории мировых литератур фанатически скурпулезной операции, совершавшейся в конце I и в начале II веков христианской эры, еврейский текст, называемый иначе масоретским, достиг наибольшей неподвижности" (стр. 17).
Только подготовившись таким образом, уничтожив предварительно все еврейские тексты, где стояло страшное для них слово, приготовив и переводы, соответствующие этому же, иудейство выпустило с опровержением христианского понимания пророчества Исаии о Пресвятой Деве.
Но в ответ на все эти тщательные скурпулезные ухищрения древние христианские апологеты спокойно ответили тем, что мы можем повторить и профессору Карташеву: „если бы действительно у пророка Исаии вместо слова "дева" стояло слово "молодая женщина", то никакого знамения в этом не было бы. Ежедневно молодые женщины рождают детей, и никто не видит в этом никакого чуда, никакого знамения".
Профессор высшей богословской школы должен был бы знать, что Церковь уже отвечала на поднимаемый им снова вопрос, на который он отвечает не по Ее голосу, а по голосу Ее врагов.
Пророчество св. пророка Божия Исаии звучит с каждой страницы Нового Завета, является краеугольным камнем нашей веры, и мы не можем ни по свидетельству древних врагов христианства, как Аквила и Симмах, ни по домыслам новых мудрователей признать это пророчество ошибочным переводом или подделкой.

На стр. 46 рассматриваемой книги мы подходим к центральному вопросу, разбираемому ей, к вопросу о происхождении Пятокнижия Моисея.
Автор забрасывает нас именами ведомых нам и неведомых авторитетов протестантской немецкой критики и говорит:
"Главную долю труда и, можно сказать, самых славных достижений, взяла на свои плечи германская протестантская наука, а за ней голландская, и трудами Эйхгорна, Фатера, Эвальда, Рейсса, Графа, Кюенена, наконец, Ю. Велльгаузена окончательно вычеканила прочные очертания самой вероятной гипотезы о генезисе книг Моисеевых... Началось литературным анализом Пятокнижия, установлением его многосоставности и перешло в глубокую перестройку всей исторической схемы развития религии Израиля, т. е., всей привычной священной истории. Еще в 1834 году профессор протестантского Богословского Факультета в Страсбурге Э. Рейсе провозгласил тезис, диаметрально противоположный этой схеме: не сначала Моисеев закон, а потом пророки, а наоборот: исторически сначала пророки, а потом уже писанные Моисеевы законы. В эту формулу укладывается вся суть литературно-исторического открытия ветхозаветной библейской критики" (стр. 47).
Как на главное доказательство для такой перестановки вверх ногами всего Ветхого Завета, указывается на то, что от Иисуса Навина до Ездры библейские книги будто бы не знают о существовании Моисеева законодательства.
Это фактически не верно. Самый беглый просмотр страниц Библии указывает на противоположное.
Книга Иисуса Навина с самых первых строк своих подразумевает книги Моисеевы и неотделима от них. Не зная Моисеевых книг, в книге Иисуса Навина ничего понять нельзя. См, гл. Т, 13,17; гл. II, 13 и 17; гл. Ш, 4; гл. XI, 126 и т.д. и т.п.
История дочери Иевфая, при всей ее загадочности, имеет ведь еще и другие объяснения, кроме того, которое ей дает профессор Карташев.
В I книге Царств Анна, мать Самуила, молится Господу словами св. Мариами, сестры Моисеевой. При жертвоприношении Илия и сыновей его, они поступают по ритуалу, предписанному в 3 главе книги Левит, а когда сыновья Илия отступают от этого предписания по алчности и чревоугодию, то приносящие жертву обличают их, ссылаясь па написанное в Законе, т. е. в книгах Моисеевых. См. I Цар. 2,1317.
Книги Царств вообще знают изложенное в книгах Моисеевых. См. I Цар. 2,27 и 30; 10, 2; 12, 612; 14, 32; III Цар. 1,50.
О правах царя совершенно одинаково говорит 8 глава I книги Царств и 17 глава Второзакония.
Об угрозах Божиих за нарушение Закона Самуил говорит в 12 главе I книги Царств совершенно по Второзаконию.
О возмещении за отнятую приточную овцу Давид Нафану говорит по правилу, записанному в книге Исход. Ср. II Царств 12,6 и Исход 22,1.
Истица у Давида требует казни убийц по правилам Числ и Второзакония. Ср. II Царств 14,4 и Числ 35,19 и 21 и Втор. 19,12.
Псалмы преисполнены намеками на книги Моисея от Сотворения мира до Второзакония. Достаточно по изданию Библии с параллельными местами посмотреть на переполненность ссылками на книги Моисея полей Псалтири. И в опровержение домысла о том, что и Псалтирь является не произведением по преимуществу царя Давида, а поздним творением неизвестных фальсификаторов VI или IV веков до Рождества Христова, книга Царств приводит нам в своем контексте при жизнеописании Давида его псалмы, которые совершенно так же, как и помещенные отдельно в Псалтири, связаны всем своим содержанием с прочим Божиим Заветом. См. II Царств, гл. 7 и гл. 22.
Особенно показательны слова III книги Царств, гл 8 ст. 56: „Благословен Господь Бог, Который дал покой народу Своему Израилю, как говорит (Втор. 12, 10), Не осталось неисполненным ни одного слова из тех благих слов Его, которые Он изрек через раба Своего Моисея".
Хорив - гора Божия для пророка Илии. Он знает о завете Божием. III Цар. 19,8.
А книги Царств тесно связаны и с книгами пророков, в частности, с тем пророком Исаией, на которого, как на ветхозаветного евангелиста, каковым его признает св. Церковь, более всего ополчилась отрицательная критика. См. IV кн. Цар., гл. 19 и IV кн. Цар„ гл. 21, ст. 815.
Книги Притчей и Премудрости Соломоновой пропитаны словами Моисеевых книг.
Но самое главное это то, что книги пророков, которых так безаппеляционно проф. Карташев ставит исторически ранее Моисеева закона, постоянно приводят слова из Пятокнижия.
Исаия хорошо знает книгу Бытия. См. Ис. 29,22; 41,8; 51,2; а также: 1.10; 3,9 и 13,19. Знает Исход: Ис. 10,26; 43, 1618; 48,21; 51.10; 63.1113. Знает книгу Числ: Ис. 48,21, книгу Судей: Ис. 9,4 и 10,26. О Законе Господа (а другого закона, кроме Моисеева, Ветхий Завет не знает), Исаия говорит слова, которые особенно благовременно вспомнить нам по настоящему случаю: „Отыщите в книге Господней и прочитайте: ни одно из сих не применет придти, и одно другим не заменится. Ибо сами уста Его повелели" (Ис. 34, б, по-видимому, относится к Второзаконию 28,15).
Пророк Иеремия знает книгу Бытие. См. Иез. 14,1420; 16,3 и 4562. Знает книгу Исход См. Иез. 20,614; 18,68. Знает книгу Левит. См. Иез. 4,1416. Знает Второзаконие. См. Иез. 5, 15. Знает устройство храма-скинии. См. Иез. 41,4 и ср. Исх. 26,33 и Лев. 16,2. Сравни также главы Иезекииля с 41 по 47 с соответствующими главами Числ и Левит, говорящих об устройстве скинии и о храмослужении. Иезекииль знает, что священники поставляются из колена Левиина. См. Иез. 43,19.
Пророк Амос, которого проф. Карташев называет „первым из пророков-писателей" (стр. 55), знает историю поражения евреями аморреев, изложенную в книге Числ. См. Ам. 2, 9. Он знает книгу Бытие. См. Ам. 4,11 и б, 6. Знает книгу Исход и все обстоятельства исхода евреев из Египта. См. Ам. 2,10; 3,1 и 4,10.
Слова, которые приводит проф. Карташев из пророка Амоса: „Ненавижу, отвергаю праздники ваши, и не обоняю жертв во время торжественных собраний ваших. Если вознесете Мнь всесожжение и хлебное приношение, Я не приму их и не призрю на благодарственную жертву из тучных тельцов ваших. Удали от Меня шум песней твоих ибо звук гуслей твоих Я не буду слушать" (Ам, 5, 2123), имеют совсем иной смысл, чем тот, который придает им проф. Карташев. Эти слова и подобные слова пророка Исаии приводил и Христос Спаситель, Которого никто не смеет заподозрить в незнании Закона Моисеева (см. Мф. 15,7). Для каждого христианина, помнящего слова Господа - "милости хочу, а не жертвы", приводимый текст прор. Амоса совершенно ясен.
А вот как в подлинном контексте звучит последняя фраза, выделенная из текста, приводимого проф. Карташевым в его книге жирным шрифтом, как кажущаяся наиболее благоприятствующая его домыслам:
„Приносили ли вы Мне жертвы и хлебные дары в пустыне, в течение сорока лет, дом Израилев? Вы носили скинию Молохову и звезду бога вашего Ремфана, изображения которого вы сделали для себя. И Я переселю вас далее Вавилона" (Ам. 5,2527).
Для каждого непредубежденного взора, особенно после того, как из приведенных ссылок видно, насколько хорошо знал пророк Амос обстоятельства Исхода, совершенно ясно видно" что Господь негодует тут устами пророка на недостойное служение Ему Израиля во время чудесного вождения его по пустыне, а не говорит, что такого служения не было.
С таким именно пониманием эти самые слова приводит в своей боговдохновенной речи на самой заре христианства св. архидиакон Стефан, как об этом говорится в книге Деяний апостольских в гл. 7, 4243. Неужели христианин будет больше верить концепции Божиего Закона проф. Велльгаузена, нежели вдохновеннейшего первохристианского комментатора - апостола и первомученика?
Пророк Осия, младший современник прор. Амоса, знает книгу Бытие, довольно подробно излагает всю историю св. Иакова. См, Осия, 12,12. Знает книгу Исход. См. Осия, 2,15; 9,3; 12,13; 13,4 и т. д.
Не будем более громоздить ссылку на ссылку. Одно можем присовокупить. Пробежав сейчас страницы святых писаний пророческих, еще лишний раз убеждаешься, насколько полно и совершенно пропитаны свв. пророки Божиим Законом, данным за столетия до них святому Боговидцу Моисею. Нужно иметь ослепленные очи, чтобы усомниться в этом.
Больше соответствуют истине другие слова проф. Карташева: „Вся излагаемая история еврейского народа протекает в вопиющем и потому непонятном противоречии с самыми основными культовыми предписаниями писанного Моисеева законодательства" (стр. 46).
Но может ли наше время искренне удивиться такому несоответствию Закона и его выполнения. Посторонний наблюдатель, например, современной жизни, может ли поверить, что мы имеем и формально почитаем евангельский Закон?
Может ли кто-нибудь, зная нашу современную жизнь, сказать, что мы принадлежим к Церкви, исповедующей, что „ни блудники, ни прелюбодеи, ни пьяницы, ни хищники Царстия Божия не насльдуют" (I Кор. 6, 910) и „аще кто не постится в св. Четыредесятницу, в среду и пяток анафема да будетъ" (Апостольское правило б9)?
Попрание, даже полное. Закона Господня, тем более царями, даже „при непостижимом согласии легального священства" (стр. 53) не может нас удивлять, тем более в наше время (да, положим, и во все времена) и никак не может служить доказательством неведения попираемого Божиего Закона и этими царями, и этими священниками, и этим народом.
Увы, не верно думает проф. Карташев, что „только священники, не читавшие текста 1 и 2 заповедей, могли развести по всей земле иудейской, в столице и в самом храме Ягве, такой чертополох разноименных языческих богов, их идолов, суеверий и культов до безобразия священного блуда включительно" (стр. 59).
И не только наша" поправшая все Божеские и человеческие законы эпоха, опровергает его оптимистический домысел. После VI Вселенского Собора (правила которого признаются равно обязательными и Востоком и Западом), категорически запретившего своим 100м правилом христианам рисовать какие бы то ни было соблазнительные картины, христианские церкви эпохи Ренессанса и Людовика XIV, наполнялись совершенно скабрезными картинами, выдаваемыми за иконы.
А кроме того, в тогдашнее время значительно меньшей внешней технической культуры, к нравственному уменьшению вины этих попирателей Божиего Закона, но к фактической еще большей полноте его забвения, легко могло стать, что вследствие вызываемого попиранием Закона небрежения к нему, действительно фактически у всего еврейского народа в течение ряда столетий могло не оказаться ни одного ведомого списка со священных книг. Ведь в те времена список книги" да еще такой огромной книги, как Библия, был редким явлением.
В период гораздо большего книжного богатства и значительно развившейся книжной техники, в канун появления книгопечатания, в конце XV, начале XVI века" во время борьбы с ересью жидовствующих у нас на Руси, во всей Православной Русской Церкви не было ни одного сколько-нибудь полного экземпляра Библии. Значит ли это, что она вообще не существовала для русского народа?
И не из домыслов ученых, а из свидетельств самой Библии мы знаем, что несколько книг из ее состава по этой самой преступной небрежности было потеряно в течение веков.
Поэтому нас нисколько не удивляет и не соблазняет история, рассказанная в 22 и 23 главах IV книги Царств и в 34 главе II книги Паралипоменон, где сообщается, как при царе Иосии была в доме Господнем, т. е., в храме, найдена книга Закона, т. е., конечно, все книги Моисея, а не только Второзаконие, как убежденно думает проф. Карташев (стр. 59). Если внимательно прочитать главу 35 книги Паралипоменон, ссылку на которую почему-то пропускает профессор, а не довольствоваться только ссылкой на книгу Царств, то мы увидим, что весь ритуал впервые после многих столетий совершаемой тогда Пасхи, взят не из Второзакония, а из Исхода, Левита и Числ.
И вовсе неверно, что „от таких признаний книги Царств разлетается в дым иллюзия школьной священноисторической концепции, история исконного существования Пятокнижия" (стр. 59).
Библия ничуть не замалчивает человеческого небрежения, даже у относительно праведных представителей человечества. Например, в книге Иисуса Навина говорится, как при вступлении в землю Обетованную Иисус Навин обрезал сынов Израилевых, ибо „весь народ, родившийся в пустыне на пути, после того, как вышел из Египта, не был обрезан" (Нав. 5,5). А ведь это был период водительства народа еврейского святейшим вождем его, пророком и Боговидцем Моисеем, тем самым, кому так строго был дан закон об обязательности обрезания при рождении отроков еврейских. И никак нельзя думать, что, по концепции проф. Карташева, Иисусу Навину были неизвестны законы Моисеевы. Книга Иисуса Навина, особенно первые ее главы, пропитаны связью с эпохой Моисея и воспоминаниями об этой эпохе, а 24-я глава повторяет вкратце всю историю Моисея.
Также не замалчивает Библия и того, что в течение многих столетий, трудно сказать скольких, чуть ли не со времен Иисуса Навина до царя Иосии, Пасха, данная Богом в установление вечное (Исх. 12,17), не совершалась евреями, как и многое другое из Закона Моисеева. Между тем, если бы дело обстояло так, как это видится проф. Карташеву и другим отрицательным критикам, т. е., если бы история еврейского народа составлялась искусственно в послевавилонский период нскуссными фальсификаторами, то разве они, вводившие новые, дотоле неведомые, праздники и прочие установления, не внесли бы упоминания о них в составлявшиеся ими летописи?
Профессор Карташев задает себе вопрос; „Когда же выступает на сцену полное Пятокнижие?"
И отвечает: „Уже со времени реформы царя Иосии, с 621 года, мы видим влияние Второзакония. Вся история религии Израиля переживает с этого момента крутой перелом... Героическая творческая работа пророков, породившая сначала написание Второзакония, нашла вдохновенных продолжателей этой работы в плену, в значительной степени священников, что видно по чрезвычайному интересу Пятокнижия к кодификации всех бытовых обрядовых деталей (как будто установление порядка Богослужения может быть интересно только для священников - Е. Н.). Все это возведено к первоисточнику всех праотеческих преданий, к Моисею, и запечатлено стереотипной формулой, стократно повторяемой в пестром хаотическом несогласованном нагромождении разнообразных предписаний: "и сказал Господь Моисею..." (очевидно, профессор считает эту формулу не соответствующей истине, т. е, попросту обвиняет Божий Синайский Закон во лжи - Е. Н.). И вот наступил момент, когда прекращается, наконец, характерное молчание о писанном Законе Моисеевом. Знаменитая иудейская Тора, т. е., Пятокнижие, сразу становится в центре внимания послеплененного Израиля. Выступает на вид и лицо, с именем которого связано появление Торы в Иерусалиме. Это священник Эзра, пришедший сюда со второй большой партией возвращенцев в 398 году до Рождества Христова...
Как видим, наконец-то, к IV веку до Р. X. мы выходим на ясную дорогу из потемок и нестерпимых недоуменностей школьного предания о ходе священной истории.
Перед нами "Пятокнижие"" (стр. 6063).
Значит, все книги Бытия, Исхода, Левит и Числа, по-видимому также и Иисуса Навина, составлены в VI, V и IV веках. Вся эта живейшая, дышущая неподдельной жизнью история древних пастухов-патриархов и скитания пастушеского народа по пустыне, пленявшая именно своей безыскусственной простотой бесчисленные поколения людей с верой, разумом и вкусом, является искусственной выдумкой раввинов VI, V и IV веков, в частности, Ездры (стиль писания которого, между прочим, ни мало не напоминает стиля, например, книги Бытия). Воистину, чудо величайшее. Оно может равняться только с чудом, в котором нас хотят уверить другие "исследователи", с тем, что и образ Христа Спасителя был составлен во II, в Ш или в IV веке по Рождестве Христовом искуссными сочинителями. Ставши на эту дорогу, остановиться на ней нельзя. Ведь об искусственности образа Иисуса Христа говорят не меньшие научные авторитеты, чем те, которые приводит проф. Карташев в подтверждение искусственности образов Авраама, Исаака, Иакова, Иосифа Иуды, Моисея - этих ярчайших живых личностей Ветхого Завета, И ведь протестантская "богословская наука", та самая, которую так благоговейно цитирует проф. Карташев, она в лице Тюбингенских "богословов" и Древса (Древс - протестантский пастор) договорились до мифичности личности Иисуса Христа.
Какую надо иметь выхолощенную кабинетную душу, совершенно лишенную художественного и исторического чувства, чтобы дойти до таких домыслов!
Нам и то, и другое представление равно кажется подлинным безумием.
Не только оскорбляемая такими "богословскими" домыслами наша вера, но и самое примитивное художественное чутье, чувство правды и чувство истории свидетельствуют нам, что живые образы Авраама и прочих патриархов, Моисея и Иисуса Навина не могли быть созданы искусственно.
Перед созданием религиозных человеческих образов оказывается бессильным самое великое писательское перо. Вспомним, что такого образа никак не сумели создать ни Гоголь, ни Достоевский. Сравним образ, созданный Достоевским, в лице старца Зосимы и его проповеди с подлинными образами наших подвижников и старцев и их творения. Мы сразу видим, где подлинник и где немощное подражание, даже такого пера, как у Достоевского,
Но ведь по домыслу проф. Карташева эти раввины-писатели V и IV веков должны были бы обладать еще и совершенно исключительным чутьем и знанием древнего, отдаленного от них тысячелетием примитивного пастушеского быта, который мы воспроизводим теперь на основании археологических данных, каких не было у писателей IV века.
Чтобы понять, насколько невозможно такое археологическое чутье у писателей IV века до Р. Х„ достаточно вспомнить располагавшую гораздо большими техническими данными историю Тита Ливия, в которой, тем не менее, эпоха древнеримских царей описывается совершенно в формах, современных историку августовских времен. Больше того, вспомним наших русских докарамзинских историков, писавших о древнерусских князьях, как о самодержцах российских в стиле позднейших царей и императоров. Ужели Ездра и его современники-книжники обладали в такой степени этой редкой способностью, ставшей доступной нашему времени, благодаря развитию археологии, - умением переноситься в отдаленную эпоху, совершенно отличную от современной, и столь совершенно художественно воссоздавать ее?
Еще одно соображение. Самаряне отделились от иудеев не после Вавилонского плена, а во время его. Каким же образом они унесли с собой в свое отделение, как свою священную книгу, полное Пятокнижие Моисея, если оно в самый разгар их выделения из еврейской среды было принесено в Палестину ненавистным им Ездрой?
Быть может, Божественное Провидение для того и сохраняет сквозь тьму тысячелетий до наших дней остатки самарянского народа, ютящегося около древнего Сихема у подножия горы Гаризим, чтобы он мог свидетельствовать нерушимую истинность хранимого им Ветхого Божиего Закона.
Но как же перед лицом такой неоспоримой ясности мог вообще возникнуть этот вопрос об искусственности происхождения святого Пятокнижия и о том, что до V или IV века до Р. X. ветхозаветный Израиль не знал Божиего Закона?
О психологической подкладке таких "научных открытий" очень хорошо говорит покойный писатель Д. Мережковский, касаясь аналогичного вопроса об искусственности образа Христа Спасителя и о позднейшем будто бы написании Нового Завета. Д. Мережковский пишет: „Был ли Христос, в голову никому не пришло бы спрашивать, если бы уже до вопроса не помрачало рассудка желание, чтобы Христа не было". И далее: „Что такое мифомания? (утверждение, что Христос- миф). Это мнимо научная форма религиозной ко Христу и христианству ненависти, как бы судороги человеческих внутренностей, извергающих это лекарство. "Мiр ненавидит Меня, потому, что Я свидетельствую о нем что дела его злы" (1н. 7, 7). И слишком понятно, что всюду, где только желали покончить с христианством, "научное открытие", что Христос - миф, принято было с восторгом, будто этого только и ждали" (Д. Мережковский. "Иисус Неизвестный").
Такой ненависти мы, конечно, не подозреваем в авторе разбираемой нами книги, но склонны эти страшные чувства заподозрить в тех, кому он поверил, в этих благоговейно им цитируемых немецких, голландских, швейцарских профессорах, создавших (много лет тому назад) выдвигаемую им теорию.
Штурм христианства идет широким фронтом. Миру, отвергшему Христа, нужно с корнем уничтожить все Его дело. Одних можно соблазнить просто бездумным соблазном греха, другим доказать, что всякая религия антинаучна и, следовательно, наукой опровергнута, третьих убедить, что Христос Спаситель никогда не существовал и Новый Завет подделан позднейшими авторами, четвертых удостоверить в том же относительно краеугольного камня христианства - Ветхого Завета. Их много и иных, этих штурмовых лестниц против твердыни Христовой.
Что приводимая проф. Карташевым идея искусственности создания Ветхого Завета является одной из таких штурмовых лестниц, атакующих самую сердцевину христианства, ясно при малейшем углублении вопроса.
Ведь Христос, как Он Сам говорит, „пришел не нарушить Закон но исполнить", т. е., восполнить его (Мф. 5,17). Вспомним, сколько раз Христос Спаситель ссылается на Закон Моисеев: Мф. 8, 4; 19, 7; Мр. 10, 3; 12, 26 и т.д.
После Воскресения Христос, явившись апостолам на пути, „начав от Моисея из всех пророков изъяснял им сказанное о Нем во всем Писании" (Лк. 24, 27).
Можно ли предположить, что Христос имел концепцию о "перевернутом" написании Ветхого Завета? А задача христианина прежде всего заключается в том, чтобы понимать Божий Закон так же, как это делал Христос.
Лучшим образцом такого понимания и изложения такого понимания Ветхого Завета является знаменитая проповедь св. Первомученика Стефана, изложенная в 7-й главе книги Деяний Апостольских. Интересующиеся излагаемой здесь темой пусть сравнят концепцию Ветхого Завета в изложении апостола Стефана и ту же концепцию в изложении проф. А. Карташева. Они легко убедятся в их противоположности и смогут сами судить, какая из этих концепций более логичная, последовательная, с большим историческим пониманием и художественным чутьем.
Настоящее церковное понимание этого вопроса и теперь совершенно идентично с пониманием его апостолом Стефаном в первые, можно сказать, минуты жизни Христовой Церкви - Ее соборность-кафоличность, как эту соборность определил великий учитель Церкви св. Викентий Леринский: „Соборнокафолично то, во что вся Церковь всегда и повсюду верила и верит". Потому что Церковь и истина церковная, нужная для вечного спасения души, не могут зависеть от временных исторических и географических факторов.
Только такое, в вечности имеющее корни, богословие Церковь почитает своим. И тогда с богословствующего она не спрашивает научных дипломов, но сама дает их галилейскому рыбаку Иоанну Богослову и даже разбойнику на кресте: „овому убо низводиму во ад тяготою хуления, другому же легчащуся от прегршений к познанию богословия".
Всякое же иное мудрование Церковь никогда не признает Своим и не наименует святым и высоким наименованием Богословия, признавая все, что не ее - мирской объюродевшей мудростью, как бы эту мудрость ни именовал внешний мир.
Протестантство докатилось до позора "богословов", подобных профессору Б. Бауэру, "пастору" Древсу и др., отвергшим реальность бытия Христа. Неужели школьное "православное богословие" дойдет до такого же позора?